В лагере сторонников сохранения Шотландии в составе Соединенного Королевства уже чувствуется запах дыма. До них доходят слухи об очередях, которые люди занимают ночью, чтобы успеть вовремя зарегистрироваться для участия в референдуме, назначенном на 18 сентября. Они видят, как повсюду появляются бело-синие плакаты и значки, они слышат разговоры о рекордной явке — и они опасаются, что этот импульс, эта энергия направлены на достижение независимости.
Бесспорным признаком кампании, уверенной в своей обреченности на поражение, является то, что внутри нее начинают звучать взаимные упреки и обвинения — это своего рода вскрытие, проводимое до того, как пациент объявлен мертвым. Среди сторонников сохранения союза этого пока не происходит, однако я уже почувствовал первое дуновение в разговоре с одним из главных противников независимости. «Консерваторы провалили эту кампанию от начала и до конца», — сказал он мне. По его словам, невозможно убедить шотландцев принять такую Шотландию, которая вынуждена жить в условиях сокращений финансирования и приватизации, снижая максимальную ставку подоходного налога и вводя налог на спальни. Нельзя творить такое, а затем переходить к вопросу о референдуме так, будто это отдельный, исключительно конституционный вопрос. Другими словами, ничего бы этого не было, если бы в Вестминстере было лейбористское правительство. Это хороший шанс освободиться от Британии, созданной в соответствии с взглядами тори, которая заставляют шотландцев — по крайней мере, ключевую прослойку шотландских избирателей, традиционно голосующих за лейбористов – сказать независимости да.
Другие считают, что победа сторонников независимости возможна именно благодаря тому устойчивому негативу, который исходит от кампании за сохранение союза. Сторонникам союза необходимо было начать с ноты теплоты и сердечности — с восхваления всего того, чем Великобритания всегда была и еще может быть — и сменить тон на негативный лишь на завершающем этапе, чтобы скрепить сделку. Вместо этого представители кампании Better Together («Лучше вместе») с самого начала сделали ставку на негатив — постоянно мотая головой и заявляя, что ничего из этого не выйдет — поэтому сейчас электорат уже не обращает никакого внимания на их предостережения. Каким должен стать их финальный шаг, способный — если референдум в Квебеке 1995 года можно считать прецедентом — превратить набирающее вес «да» в испуганное «нет», посеяв сомнения в последнюю минуту? Еще одно предостережение об экономическом кризисе от какого-нибудь банка или мегакорпорации? Подобные предостережения больше не действуют на шотландцев.
Говоря о тактике, кампании Better Together вообще не стоило соглашаться на эту борьбу на территории, выбранной националистами. Разумеется, у Алекса Салмонда (Alex Salmond) есть ключевое преимущество: именно он должен написать вопрос на бюллетене для голосования. Но Алистер Дарлинг (Alistair Darling) проиграл ему в решающем вопросе, касающемся формулировок. Он открыто заявляет, что он выступает против «независимости». Это слово вообще не должно было звучать из его уст. Ему следовало настаивать на том, что он выступает против «отделения» или «распада».
Какие выводы должны сделать из происходящего те из нас, кто живет за пределами Шотландии? Как британцы, живущие за пределами Шотландии — особенно те, кто относит себя к левоцентристам — должны реагировать на результаты опросов и на высокую вероятность того, что шотландцы проголосуют за независимость своей страны? Некоторые наблюдают за развитием событий с завистью по отношению к тому пробуждению, которое сейчас происходит по ту сторону границы: многолюдные общественные собрания, дебаты в пабах и на перекрестках, оживление общественной жизни, которое референдум принес Шотландии. И их привлекает не только ощущение сопричастности, но и шанс разорвать связь с солнечной системой, в которой солнцем всегда был и будет лондонский Сити. Шанс сказать независимости да, выпавший шотландцам, вызывает в них трепет.
Я понимаю это чувство. Я уже писал прежде, что, если бы я жил в Шотландии, я, вероятно, тоже проголосовал бы в пользу ее независимости. Но я нахожусь в нескольких сотнях миль от нее, и теперь, когда шансы на обретение независимости существенно выросли, я придерживаюсь иной точки зрения. Когда я думаю о том, что мы можем проснуться 19 сентября и обнаружить, что союза больше нет, я не могу не испытывать сожаления. Я знаю, что шотландцы вправе самостоятельно решать свою судьбу, что любой член союза имеет право в любой момент отделиться от него. Но тот факт, что это их выбор, вовсе не означает, что мы не должны на это никак реагировать. И даже если эта реакция чрезмерно эмоциональна, она тоже имеет право на существование: что бы ни говорили, политика стран и их государственность всегда эмоциональны.
Решение шотландцев повлияет на жизнь всех британцев, живущих за пределами Шотландии. Наша страна изменится. В первую очередь победа сторонников независимости обернется для Соединенного Королевства потерей трети его территории и десятой части его населения. Горы и озера Шотландии, разумеется, никуда не денутся, но они уже будут принадлежать иностранному государству. Они перестанут быть частью нашего общего наследия. Я часто вспоминаю слова одного чеха, который рассказал о своих чувствах при новости об отделении Словакии: «Это было похоже на ампутацию».
Слово «британский» превратится в устаревший термин, слишком широкий и неподходящий для обозначения того, что осталось от Соединенного Королевства. В том государстве, которое от него останется, англичане будут составлять 90% населения, тогда как оставшиеся 10% будут приходиться на долю валлийцев и североирландцев. Мы должны будем попрощаться с терминами «британец» и «британскость», которые долгое время высмеивались за их расплывчатость, но которые были невероятно удобными. И не в последнюю очередь для представителей меньшинств, которые находили жизнь в стране, главной характеристикой которой является разнообразие, в стране, где с самого начала уживались четыре народа, гораздо более легкой, чем в большинстве других государств. Термин «британский» очень хорошо сочетается с другими словами – британский мусульманин, британский еврей, чернокожий британец. Но если шотландцы проголосуют за отделение, нам придется переучиваться и заменять это слово на термин «английский» — термин, чья история не может похвастаться подобным великодушием.
Стоит также вспомнить и о теме выборов: лейбористам будет гораздо труднее сформировать правительство в Вестминстере без шотландских мест. На самом деле, все еще сложнее. Разве концепция 21 века не предполагала наличие взаимозависимости, при которой страны должны сотрудничать друг с другом? Разумеется, правые представители тори и Партия независимости Соединенного Королевства настаивают на исключительности суверенитета, утверждая, что его нельзя ни с кем делить. Но до настоящего момента Великобритания представляла собой редкий эксперимент совместного суверенитета, в рамках которого входящие в его состав государства делили между собой все риски и ресурсы. Победа сторонников независимости положит конец этому эксперименту, объявив его неудачным.
Итак, я понимаю то радостное возбуждение, которое царит внутри и за пределами Шотландии теперь, когда победа сторонников независимости кажется реальностью. Но оставаясь по эту сторону границы, лично я надеюсь, что шотландцы пока не станут отказываться от этого странного, беспорядочного, несовершенного союза. И, стоит признать, это мое желание отчасти продиктовано эгоизмом: меня беспокоит то, какой станет жизнь в стране, оставшейся после отделения Шотландии.